Карминовым платком Венеция покрыта
из черепичных крыш. Вниманию пиита
представлены мостки, никак не огороды,
паласы, сквозняки, а также небосводы.

Нам надо было отдохнуть. Нас сильно прищемили по целому ряду прошлых жизней. Магдалине за пару инкарнаций до этого отрубили голову. Она была Марией Стюарт, и ей снесли голову только после третьего удара (у палача дрожали руки – до этого рубить королеве голову не отваживался никто) . Бродский сильно посмеялся над этой коллизией в своих 20 стансах. На Босуэлла будем его скоблить. Так что в Мир Душ Мария возвращалась растрепанная, как после погрома.

Мне тоже перепало, Алексеем Петровичем Романовым («он тоже Баскервиль, скажите пожалуйста»). Папа снимал колокола, переплавлял на пушки. Собственноручно рубил головы. Пьянствовал несусветно, страшно, и меня спаивал. Затолкал маму в монастырь, как в склеп (мама Евдокия недавно участвовала в конкурсе Евровидения от Украины) . Гламура было мало. Я горевал. А под конец жизни, по глупости своей великой, сдал на исповеди несколько человек (прямо как в фильме «Овод») . Тут же было доложено, погибли люди. Меня подвесили и забили плетьми. Перед смертью успел проклясть папу и страну, которую папа реформировал железом, кнутами и кровью. Потом пожалел о сказанном, да поздно: слово не воробей. В результате был вынужден раздваиваться: одной ногой рождаться на земле в 1913 году, а другой ногой – бесплотным ангелом – летать над семьей Романовых, пользовать царевича-гемофилика через хитро-тупорылого мужика, вплоть до самого расстрела – карму себе чистить таким образом. Летать летал над ним, бедолажкой, а толку было мало. В итоге в этой жизни имею болезнь Виллебранда, кровотечения с самого детства, сколько себя помню. И Россия переломилась пополам, как сухая хворостина. Не до конца, сталбыть, прочистился. Но это уже потом.

А сейчас менеджеры по карме в специализированном духовном госпитале рихтуют мне астрал и причмокивают. В этот раз жестковато с тобой обошлись, говорят. Наверное, следующую жизнь пропустишь. Перекури малость. Не, говорю, ребята, отлеживаться - не мой метод. Просто надо будет подыскать себе что-нибудь поспокойнее на этот раз, желательно, со своей смертью. Без дворцов и без церквей. Только свежий воздух, прогулки перед сном, пилюлю да в люлю.

После зала славы и беседы с Хранителями (доклад - как обычно, коротенько, минут на сорок) лечу к своему Гиду. Здорово, Федотыч, говорю, какие виды на урожай (я зову его так для простоты, в Мире Душ у него сложное имя, типа Эуоэвиээнель, как у эльфа) . Вариантов тьма, Федотыч отвечает. Если не хочешь по политической части, чтоб тебя порвали, может, литература и искусство. Годится, говорю, и чего. Есть вакансия драматурга, Федотыч говорит (это мы с ним уже в зале будущих жизней картинки смотрим) . Граф, зовут Карло Гоцци. Очень известный, написал уйму превосходных пьес, но текста у этих пьес пока нет, ты должен написать, если захочешь. А страна какая, спрашиваю. Италия, Федотыч отвечает, ты там уже работал, так что без проблем. В этот раз будете с Магдалиной зависать на курорте. Я обрадовался: не каждый раз удается с ней пересечься по жизням. Последний раз, когда шел Джоном Ноксом, все получилось у нас с Марией Стюарт через жопу, надо как-то сглаживать. Тут Магдалина подлетает: привет, Федотыч, чего вызывал (она еще свою текущую инкарнацию не до конца дотянула, так что общается с нами через эфирный двойник). Поедешь с Фомой в Италию, Федотыч интересуется. Я бы съездила, Магдалина отвечает, если он приставать не будет. А сама лукаво так смотрит на меня, и я понимаю: на этот раз все будет просто блестяще, и родится у нас мальчик. Правда, вне брака. Ну тогда подбирайте себе окружение, Федотыч говорит, кто мужем пойдет, кто детьми, кто братьями-сестрами. А какие будут кристаллы, спрашиваю. В этот раз у Магдалины все лицо будет в маленьких таких оспинках, говорит Федотыч. И она будет беременная, когда первый раз ты ее увидишь. Так ты ее и узнаешь. А я как его узнаю, Магдалина спрашивает. Как всегда, Федотыч отвечает. Будет цитатами обволакивать, остроумием своим блистать, сделает из тебя, провинциальной дурочки, настоящую звезду первой величины. Влюбишься, как кошка. Правда, потом поставишь ему рога. Но это ему обязательно надо добавлять в меню, а то он засахарится. Везде, где вы парно выступаете, он отрабатывает урок на Определение и Творчество, в терминах Стива Ротера и Группы, а ты ставишь ему энегетические блоки, на правах черного катализатора. Все ему да ему, Магдалина ворчит, а обо мне-то кто позаботится, в плане духовного роста? Позаботятся, Федотыч отвечает. Будут баловать, купать в аплодисментах, трахать почем зря. И драматург этот, старая развалина, тоже подключится. В общем, театр у вас там будет. Комедия дель арте. Он будет Пьеро из себя корчить, а ты – Коломбину. Раек у вас такой наметится, как в фильме Марселя Карне.

Да, нам надо было отдохнуть. И Венеции надо было отдохнуть. Она уже одержала все свои великие победы. Мощи святого Марка были вывезены из Александрии генуэзскими пиратами еще пятьсот лет назад (догадываюсь, что Нафаня принимал в этом участие) и торжественно водружены в алтарь одноименного собора. Сотни лет Венеция торговала, воевала, строила, отвоевывала сушу у моря, вымирала от чумы несколько раз, развлекалась. В этой жизни, когда впервые посетил Венецию, записал такое:

Кишели, жили, умирали,
За слоем слой ложились в ряд,
У моря сушу отбирали,
Церквями наполняя град.

Арабы, римляне, евреи,
В полсантиметре от воды,
Вели постройки как хотели,
Под знаком видимой беды.

На мост Риальто заступали,
Ночами прятались в дома,
А там ждала, не разбирая,
Неумолимая чума.

На карнавальном раскардаше,
Под маской позабыв себя,
Барахтались в любовной каше,
И похмелялись, разлюбя.

Мы наблюдаем завершенье
Тогдашних действий и страстей.
Настало время отрезвленья
От многовековых затей.

А престарелые туристы,
Артрит в отеле захватя,
Сползают с мостиков так быстро,
Что только фантики летят.

И вот теперь, после всех напряжений, Венеция захотела расслабиться, и в этом смысле у нас с Венецией совпало. Пожелав себе праздника, Венеция придумала Карнавал. А я придумал комедию дель арте как театральный жанр. Прежде сия комедия превосходно разыгрывалась на венецианских пьяцеттах известными и любимыми масками. Я же добавил в это буйство второй уровень: немного литературы, немного фантазии, немного театра как специфического искусства.

В результате вышло так: Венеция, основанная на островах, явила собой грандиозную каменную симфонию, Лабиринт, пронизанный спиралью водных каналов в гранитной оправе. Лабиринт сей плавал в стихиях Адриатики и Карнавала с утра до вечера, шесть месяцев в году, весь восемнадцатый век, прерываясь только на католические посты. Карнавальное кружение нашло себе центр. Это был театрик Сан-Самуэле, в котором труппа Сакки разыгрывала пьесы, что я специально для них писал. Тридцать пять лет при полном аншлаге – это тебе не мелочь по карманам тырить. Мы понимали, что работаем в балаганчике, который является частью большего театра – Театра Венеции и Театра Господа Бога. Все взоры разумной вселенной были прикованы к нам, и мы не имели права подвести, ударить лицом в грязь. Мы играли, любили и прожигали эту жизнь во все тяжкие, со всей ответственностью и на полном доверии к происходящему с нами и с городом.

При этом мы понимали, что, пребывая на театре, мы занимаемся богослужением в храме святой Софии. Театр вовсе не представлялся нам иллюзией. Напротив: исповедуя Театр, мы полагали его гораздо более концентрированным видом реальности, чем сама реальность. Реальность была грубее и назойливее, но она проступала хаотично, в ней были дыры. Мы брали эту рыхлую реальность, швыряли ее в перегонный куб нашего творческого отношения - и получали на выходе реальность нового образца: более тонкую, более надежную и более светлую в своей основе. Овладев реальностью такого рода, этим волшебным веществом, своеобразным эликсиром бессмертия, адепт вооружался против внешнего горя и хаоса, облачаясь в броню юмора, в накидку легкости и иронии, в шлем космического понимания.

Мы были заводом по производству воздушных шаров нашей надежды. Маска – это не только одеяние, это архетип. Из жизни в жизнь, из реальности в реальность, мы разыгрываем примерно одни и те же жизненные положения, комического или трагического свойства. Вне зависимости от жанра пьесы, нам предписывается играть хорошо: ловить выгодный свет, знать свой текст, четко отрабатывать мизансцену. Если же текст изначально не написан, то тебе велят включать интуицию и импровизационный раж. Категорически запрещается: убегать со сцены в гримерную, подставлять партнера под вожжи, лажать и зажиматься. Требуется – любоваться, любить, действовать во всю свою мощь, импровизировать от души. И если где-то от излишнего усердия ляпнешь какую-нибудь чушь, то тебе это спишут, и не надо волноваться.

Традиционные храмы быстро почувствовали конкуренцию с нашей стороны. Аббат Кьяри, который, пребывая в монастыре, умудрялся еще писать скушные морализаторские пьесы с дешевым финалом. У меня дедушка тоже был драматургом по этой жизни, все про кооперативы писал агитки: «Мы на горе всем буржуям мировой рабочий кооператив раздуем!». Та еще шняга. Вот и Кьяри повсюду лез со своей убогой философией: типа, мойте руки перед едой, не трахайте кого попало, бойтесь гнева божьего, и т.д. Крепко попутал баню с вахтой, проповедь и литературу. И еще был один парень, Карло Гольдони его звали. Настаивал на том, что театр – искусство реалистическое, и в своих формах должен повторять проявления самой жизни. Соответственно, сказки и вымыслы запрещаются. На этом в свое время МХАТ погиб, как принято говорить на театре. Вонючий реализм, как я это называю. Следующий шаг – это натурализм, ДК имени Цурюпы при заводе «Красная синька», Клуб. В «Чаепитии» эта тема, нестыковка Театра и Клуба, у меня прослеживается. И мы конкурировали, конкурировали до посинения. В конце концов, мы их уделали. Кьяри уехал в Америку, а Гольдони – в Париж. Поле было свободно, победа осталась за нами, можно было резвиться в полный рост.

Итак, я встретил Теодору и ее мужа в доме у Сакки. Они были бедные, Сакки предложил им на двоих стипендию 520 дукатов в год (сумма, ничтожная по тем временам) . У Теодоры уже был сын, она ждала второго. Муж ее, добрейший человек, проспал всю встречу; он прихрапывал, и поэтому Теодоре приходилось толкать его в бок. Теодора читала кусочек из «Гамлета», читала свежо, но несколько монотонно.

- Постойте, - говорю. – Давайте попробуем сделать это дель арте. Теодора, представь себя Гамлетом, спасенным после кораблекрушения, а я буду за могильщика. Мы – маски. Делаем импровизацию на известный текст, предполагая, что «Гамлет» - это комедия. Я еще возьму Горацио, а Сакки пусть играет все остальное – маму Гертруду, Лаэрта, Офелию в гробу, и так далее. Череп Йорика – роль без текста, потому пусть ее сыграет твой спящий муженек.

- Тогда соблаговолите разъяснить, в чем тут комедия, - говорит Теодора. – Герой хоронит любимую девушку, беременную от себя же, скорее всего, - и сам на волосок от смерти. Где тут юмор? Коли вы разъясните, то я сыграю, не сомневайтесь.

- Все очень просто, - отвечаю я. – Представим себе, что Гамлет, да и все прочие – бессмертны, включая Йорика. Вот, завершился спектакль, и актеры выходят на поклоны. Вспомните оговорку Полония: «Я был Цезарем в Капитолии. Брут убил меня». Он ведь говорит об этом, будучи еще совершенно живой и здоровый. И после того, как его Гамлет заколол, выходит на аплодисменты. Актер, сыгравший Полония, когда-нибудь умрет. Но Полонию умереть уже не суждено. В этом – залог бессмертия нашего дела. Наша комедия бессмертнее нашей же жизни. Итак, никакой трагедии нет. Тогда давайте разберем, где юмор, раз нет трагедии. Во-первых, слишком много крови. Когда ее льют ведрами, животики можно надорвать от хохота. Во-вторых, герой чудом избегает смерти в море, чтобы все равно принять ее на земле. Стало быть, Гамлет слеп. Он действует под напором стихий, с оглядкой на своего папашу, прежнего короля (Сакки сыграет и папашу, ему не привыкать). Соответственно, Гамлет ищет на свою же попку приключений. Все его отговаривают, а он прет, как танк. Понятно? Работаем!

Чтобы помочь Теодоре, мы с Сакки вышли на авансцену (в прихожую) - рассказывать про свои маски. Комедия дель арте требует прологов. Они выходят и докладывают зрителю, что за каша тут заваривается. Первым вышел Сакки.

- Вообще-то, обычно я играю Бригеллу, - начал он издалека. – Но сегодня меня товарищи попросили сыграть мертвую беременную Офелию. Я сначала отказывался, а потом подумал: настоящий актер не боится трудностей. Он может и тумбочку сыграть, коли пребудет охота. Итак, я Офелия. Лежу в гробу и жду Гамлета, чтобы сказать ему: зря ты, Гамлетик, вернулся на родину, прикнокнут тебя здесь.

С этими словами Сакки улеглся на пол, скрестил руки на животе и застыл. При этом он, надув что есть мочи брюхо, издавал странные звуки, навроде храпа (так и не понял, это он храпел или пукал) . Видимо, давал понять залу, что Офелия-то, хоть и мертвая, да не совсем. Вышел я.

- У меня сегодня две роли, - сказал я. – Во-первых, я играю Горацио, друга принца. Я прекрасно понимаю, что Гамлета укокошат, потому что ему так на роду написано. Но, все равно, интересно посмотреть, чем все закончится. Может, я об этом еще напишу в своих мемуарах. А также я играю могильщика. Работа пыльная, но платят хорошо. Сначала я могильщик.

С этими словами я принялся кидать воображаемую землю воображаемой лопатой, прикрикивая при этом, как на базаре: «Могилы свежие! Могилы свежие! Оградки! Каменные надгробья с вашим текстом – любим, помним, скорбим! Фотографии на эмали! Все под ключ! Подзахоронения! Эксгумации!» И тому подобный вздор.

У Теодоры уже был опыт работы в комедиях дель арте. Поэтому она воспользовалась шумом, что мы с Сакки производили, как фоном, на котором дала свой собственный пролог. Как она стремительно преобразилась! Вместо хрупкой стеснительной девчонки я увидел подростка – угловатого, ершистого, типичного обдолбанного пэтэушника. Поменялась манера: сейчас Теодора цедила слова с хрипотцой, пыталась засунуть руки в несуществующие панталоны, ерошила себе волосы (предусмотрительно вынув из них пару заколок) .

 

Теодора. Я играю принца Гамлета (сплевывает на пол) . Они думали, что меня так просто отправить в мир иной. Фигосли вносли! (целует себе фигу и отвешивает ее залу) . Нашли кому доверить – Розенкранцу с Гильденстерном, еле выговорил. Этих долбоебов только за смертью и посылать. Да я сам закопаю кого хошь в этом сраном королевстве. Мне папа дал наказ, а папашка у меня был вам и не снилось! Настоящий король, а не этот хрен с горы, который щас заправляет. Я вам точно говорю: будет мокрота!

Гоцци. Могилки свежие! Веночки-цветочки! Под ключ!

Теодора. А вот и могильщик. Очень кстати! (Могильщику) . Здорово, дед.

Гоцци. Рою могилки для вашей милости, оградки починяю.

Теодора. Для моей милости пока не надо. Я тебя еще сто раз переживу, не в обиду будь сказано. А ты быстро работаешь? Сможешь нарыть еще пару могил наскороту?

Гоцци. Коли накинете пару-тройку датских крон за срочный заказец, то с превеликим нашим с вами удовольствием.

Теодора. А то надо будет прикопать здесь пару уродов (сплевывает) . А это что у тебя тут за череп? (Хватает своего муженька за щеки и трясет, как грушу. Тот, разумеется, просыпается, ничего не соображает) .

Гоцци. Так это ж Йорик, первый шут на псарне вашей милости.

Теодора. Ты смотри - Йорик! (Ухмыляется) А я ведь говорил ему: ну хули ты смеешься все время? (Целует муженька в лоб) . Вот и досмеялся, паразит! (Смотрит на Сакки). А это что за утопленница? Подожди, я сам угадаю ( Склоняется над ним) . Господи … это же Офелия! Да вы чо тут, обурели, в натуре? Феля … Фелечка … (трясет Сакки за грудки). Офелию убили! Горацио! Они убили Офелию! Да я жить не буду!! Это ты убил Офелию! (вцепляется в Могильщика).

Гоцци (отчаянно, со страхом). Это не я!!!

Теодора. А хто?! Вы тут одна шайка-лейка! Завалили – тут же снежком-то и припорошили, безотходная технология!

Сакки (приподымается на локте, инфернальным голосом) . Гамлюша, не он это. Я сама споткнулась, упала в ручей, плавать не умею, вода холодная.

Теодора (раздраженно) . Феля, не наговаривай на себя. Мы с тобой с детства ходим на подводное плаванье. Ну, раз это не дедок, значит, опять те же паразиты из замка. Хана им, лопнуло мое терпение.

Сакки (инфернальным голосом, хватает Гамлета за платье) . Гамлик, вали кого хочешь, но главное – не трогай маму. Маму не трогай! Тебе папа запретил.

 

И так далее. Все фиглярствовали, каждый на свой манер, периодически кололись и надрывали животики от хохота. Вот так ковался современный театральный капустник - в том виде, как мы его знаем сегодня. Я смотрел, как работает Теодора, - и влюблялся в ее азарт, в ее кипучую молодость. Я, старое трухлявое полено (мне было 50, когда мы с ней познакомились) , прозревал в себе что-то такое, на что не смел и надеяться. Я влюбился. Вот когда пригодилась моя фраза: «Я жажду смерти – или Турандот». Я вел себя, словно герой из поэмы Ерофеева «Москва-Петушки», который изо всех сил захотел известную арфистку Ольгу Эрдели. А когда ему взамен Эрдели предложили Веронику Дулову, он пообещал удавить ее струной от арфы. В общем, Теодора была мне нужна, как воздух. Я изо всех сил принялся шлифовать ее талант. Где-то через полгода мы стали любовниками. Ее муженек, совершеннейшая тюха-матюха, вероятно, обо все догадывался, но вида не подавал. Через два года Теодора была признана самой выдающейся актрисой Венеции, а еще через пару лет у нас родился мальчик. Чтобы сохранить статус-кво и возможность общения с моим сыном в последующем, я выступил ему крестным отцом. И мы были счастливы.

Беда подступила, как слезы к глазам, как поет Эдита Пьеха. В нашу жизнь вклинился Пьетро Антонио Гратароль, секретарь Сената и посол одной малоизвестной мне страны. Гратароль оказался записным театралом, надушенным хлыщом и ловеласом, все наши актрисы были от него без ума. Он таскался за кулисы и закармливал дамочек неаполитанскими конфетами – ликер в шоколаде. А однажды он увлек Теодору – мою Теодору! И она, как загипнотизированный кролик, повелась на его ухаживания, на его одеколон, на его напыщенные мелодекламации. Она переспала с ним, а мне сказала, что не спала. Прямо как в Библии: отерла рот и сказала, что не ела. Ее муженек, когда прознал об адюльтере (ему довели добрые люди) , заявил, что его терпение лопнуло, и потребовал у Теодоры развода. Забрал сыновей (включая и моего) и уехал в Геную. (Лет через двадцать Теодора нашла его там и вынудила этого безвольного идиота принять ее в дом. Если бы на его месте был я, она бы получила не приют, а хорошего пинка под зад. А в итоге получилось так, что она проедала ему плешь до самой его смерти. Пережила меня лет на двадцать, если не ошибаюсь.)

Я вдруг почувствовал себя старым и беспомощным. Рухнула еще одна большая иллюзия. Я считал Теодору своим другом, своим соратником. Мы много сделали, работая бок о бок, для подъема нашего славного искусства. Мы вместе переживали взлеты и провалы наших начинаний. А сегодня все рухнуло. И те большие минусы личности Теодоры, на которые я прежде закрывал глаза, любя ее, - все вылезло наружу во всей своей неприглядности. Я стал замечать за ней жеманство, капризы и кривляния. Казалось, все, что она наработала со мной, было пущено по ветру, и вместо даровитой актрисы и развитой сильной личности мне пришлось застать пустышку (под покровом наспех заученных манер) и лицемерку (проворно кующую свое благополучие за чужой счет) . Я сказал Сакки, что больше с Теодорой работать не буду. Сакки воспринял эту весть, скрепя сердце, но вынужден был покориться.

Теперь надо было разобраться с Гратаролем. У меня в работе была пьеса под названием «Любовные снадобья». Гратароль, как я понимал внутри себя, был только поводом для Теодоры проявить ее худшие качества. По большому счету, он был всего лишь орудием. Лучшее во мне понимало эту коллизию, худшее же требовало мщения. И худшее победило. Я ввел в свою пьесу персонаж по имени Дон Адон. Я снабдил этого Адона всеми узнаваемыми приметами Гратароля: близость к Совету дожей, любовь к театру, напыщенные изречения. Получился совершенный идиот, этакая пародия на человека. Я передал Сакки манускрипт, и Сакки отнес его в цензуру. Гратароль (через третьи руки) прослышал, что готовится постановка с его участием, и предложил мне приостановить показ. И не подумаю, сказал я. Теодора узнала своего хахаля в Доне Адоне, и восторгам ее не было границ. Похож!, приговаривала она – и заливалась смехом.

На следующий день вся просвещенная Венеция сбежалась смотреть на новоявленного Адона в моей сказке. Публика ревела от восторга, Адона бисировали. Гратароль, осмеянный на все Адриатическое побережье, был в бешенстве. На самом верху ему посоветовали сильно не кипятиться, поскольку это всего лишь театр (так ему объяснили) . Он запальчиво послал в жопу больших людей. Его чуть не посадили в тюрягу Пьомби у моста Вздохов, и он вынужден был бежать из Венеции в башмаках, одетых на босу ногу (приказ о его ночном аресте запаздал всего лишь на полчаса) . Теодора, потеряв любовника, была вне себя. Я же, удовлетворив свою жажду мщения, втайне потирал руки. Мерзкий старикашка, чего с меня взять. Где были тогда мои графские манеры, моя обходительность, мое великодушие? С уходом Теодоры все это сошло на нет; я обрюзг, перестал следить за собой. Слинял, одним словом.

Однажды, где-то через полгода после известных событий, Теодора нашла себе нового спонсора. Это был богатей Франсуа Пелисье, из самого города Парижу (Венецию он посетил по делам коммерции) . Плененный искусством маленькой интриганки Риччи, месье надавал Теодоре комплиментов, осыпал подарками, снабдил ее деньгами на дорогу в Париж и уехал. Теодора, не колеблясь, последовала за ним. Прощаясь со мной, она плакала. Я держался до последнего. Плакал я навзрыд, но уже потом, когда лодка Теодоры отчалила от подъезда моего дома.

С этого момента на театре Сан-Самуэле можно было поставить крест. Сборы начали падать. Сначала мы стали обнаруживать в зале пустые кресла. Затем проплешины стали заметнее. Наконец, к нам просто перестали ходить, и мы закрылись. Еще через несколько лет Венецию оккупировали войска Наполеона. Первым делом, они поперли наших коней с собора Святого Марка. И тут уже началась полная безвкусица; какая там комедия дель арте, жрать было нечего.

Я умер, позабыт-позаброшен, в своем доме. Возвращаясь в Мир Душ, я еще задолго до места встречи услышал громоподобные аплодисменты. Это аплодировали мне. Теодора была в перых рядах. Но – о ужас! – это была не Магдалина! Эта была наша хорошая знакомая Люэлинь (сейчас она воплощена Ариной Сиропченко, играет Турандот в спектакле « PRO Турандот», реж. А. Могучий, «Приют Комедианта» на Садовой) .

- Недопонял, - сказал я мысленно. – Люэлинь! Так это была ты! А где же Магдалина?

И, только я это подумал, как из-за спины одного из многочисленных родственников показался … Гратароль! Нет, Магдалина! Господи, какое разочарование.

- Федотыч! – мысленно заголосил я на всю вселенную. Так кличут жену, когда намылят голову, и заканчивается горячая вода. – Федотыч!!!

- Ну и чего мы так раскричались, - Федотыч тут как тут. – Что случилось, Карло?

- Но ты же обещал! – У меня истерика.

- Карло, успокойся, - мягко говорит Федотыч, - это же всего лишь навсего театр. Это игра!

- Извини, Карло, - тут уже Магдалина вставляется. – Мы не хотели тебя расстраивать с самого начала. Зато у тебя получилась насыщенная биография. Если бы я была Теодорой, ты не стал бы Гоцци, помяни мое слово.

Я гляжу в глаза Магдалины. Я вижу в ней тысячи и тысячи совместно прожитых жизней. Наши парные воплощения никогда не были спокойными. Мы всегда давали друг другу прикурить, еще со времен атлантов, задолго до нынешней эпохи. В одних воплощениях я ставил Магдалину в тупик, в других она брала реванш. Мы не лечили друг друга, мы учили друг друга. И, чаще всего, учили болью. А затем многие жизни вынимали друг у друга занозы из-под кожи. Любовь – если она была – выполняла роль анестезии, и больше ничего.

Когда-нибудь я научусь смотреть в эти глаза – и не корчиться от многотысячелетней тоски. Однажды я признаю все это – Театром. И тогда моя эволюция потечет по другому руслу. И тогда я напишу вот такие стишки:

Весна в Венеции. И что же?
Дворец подсвечивают Дожей,
Кругом Сан-Марко колоколен
Любой круговорот позволен.

С толпой смешавшись, заблудиться.
Вослед, в преддверьи Боттичелли,
Продрогнуть, даже простудиться
В отсыревающем отеле.

Под масками, неизъяснимы,
Как персонажи, мы частичны.
На мостиках - неуловимы,
В церквях - возвышенно-античны.

Реальто или Сан-Джованни,
Полночью или полным днем,
Вернутся к нам в воспоминаньях,
Останутся. Лишь мы - уйдем.