Стояла страшная духота, как перед грозой (летом в Италии дышать вообще нечем). Я шел по дороге в Римини (теперь там курорт) , облаченный в рваную рясу, подпоясанную веревкой, и звали меня монах Антоний (позже к этому имени добавится прозвище Падуанский) . Святой Франциск из Ассизы, мой учитель и мой брат, послал меня благовествовать в Северную Италию.

Некогда (кое-кто из наших помнит воочию) и Христос посылал нас по двое на проповедь. Я очень хотел ходить с Филиппом, но Нафанаил пришел в бригаду раньше меня и тоже был Филиппу другом. Поэтому напарником ко мне приставили Матфея, в прошлом - налогового работника. Матфей только-только ушел со скандалом из налоговой инспекции Галилейского района, хотя ценности сдал по описи. Потом он мне в дороге много рассказывал о недостатках римского налогового права. Жалел, что не успел написать методическое пособие для молодых мытарей. Интересный парень (сейчас – девочка Юля) . В каждой новой инкарнации выбирает новую семью. То в Светкиной семье тусуется, то в Димкиной.

Христос учил нас не полагаться на собственные силы в воскрешении мертвых и изгнании бесов. Он говорил, что просить надо у Бога, держа перед глазами Его, Иисуса, Который обеспечивает усиление молитвы. При синхронизации усилий молящихся чудо возможно. К тому же, молитва напарника усиливает молитву рядом стоящего: где двое во имя Христа, там и Христос посреди них. Провал тех или иных ожиданий – от недостатка молитвенного усердия, от маловерия. Поначалу у нас с Матюхой мало что получалось, потом пошло повеселее. С каждым новым выгнанным бесом уверенность крепла. Но, когда уверенность крепла избыточно, чудеса прекращались. Чтобы дать понять: мы – только посредники силы Божьей и сами не можем творить ничесоже. Только почтальоны, передатчики.

Конечно, выгнать беса - это полдела. Важно знать, куда он пошел. Первые наши опыты на людях походили на некий цирк: как только бес нашими усилиями выходил из бесноватого Симона, он тут же входил в ничего не подозревавшего якобы здорового Иакова. Кукарекал Иаковом и говорил: «А я тута!». На прямой вопрос, зачем он скачет, как блоха, из человека в человека, бес отвечал неожиданно: «А где мне, по-вашему, жить?» «А хоть бы и в свиньях!» - выпалил Матюха (припомнил аналогичный случай в Гадарах) . Бес лицом Иакова прищурился, сплюнул и сказал: «Ты сам-то, мытарь, хоть пробовал в свиньях жить, чтоб такое советовать?». Поэтому, видя такие последствия, мы в какой-то момент сфокусировались только на исцелениях и проповедях Царствия Небесного. И лишь в тех крайних случаях, когда наблюдалась явная одержимость пациента, сопровождавшаяся функциональными расстройствами, – прибегали к экзорцизму.

А однажды мы научились связывать самочувствие человека с теми косяками, которые он напорол. Одному вывели камни из желчного пузыря, а потом сказали: иди с тещей помирись, она тоже человек. А то как бы не случилось с тобой чего похуже. Как-то раз был вообще уникальный случай. Приводят к нам немую девочку лет десяти. Мать плачет. Я спрашиваю: с какого возраста она немая. Мать отвечает: с рождения. Я спрашиваю: как зовут ребенка. Мать отвечает: Ривка. А у меня картинка идет: стоит эта Ривка, только взрослая, и немного на себя не похожая, и, размахивая руками, кричит на свою маленькую дочь. Та лицо закрывает, как бы защищается от матери, а эта руки ребенку от лица отрывает и орет, брыжжа слюною. Как бы убивает ребенка словом, агрессия зашкаливает. Я говорю матери: на твоей дочери грех, его надо выводить. Два раза в день, утром и вечером, вставай с дочерью на молитву и проси прощения за сделанное. Говори за нее: я, Ривка, прошу у Бога прощения за то, что кричала на свою дочь в прошлой жизни – и этим ее убивала. И не просто тараторь, а сердце прикладывай к молитве. Ривка в прошлой жизни была твоей бабкой. А у матери твоей, на которую она кричала, из-за этого всю жизнь глаз дергался. Та свою мать возненавидела и прокляла в сердце своем. И пошла ненависть по кругу, как родовое проклятие. Верно, подтверждает женщина, у матери глаз дергался. Чудны дела твои, Господи! Молись, говорю, пока не отмолишь. Как заговорит (а заговорит она скоро, если ты не заленишься ) – пусть сама начинает молиться теми же словами, и так молится года три. Если ослабит усилия, перестанет молиться – онемеет и до конца жизни проходит так. А ей надо замуж выходить, там близнецы будут. А иначе кто ее, калеку такую, возьмет. И тебе внуков не нянчить. Так что старайся. Мать плачет, благодарит нас. А я ей: Бога благодари. Через месяц возвращались через этот же город. Заговорила!

Опыт апостольства научил нас действовать в условиях непрерывно сознаваемой опасности. Нас могли побить или забросать камнями в любой из деревень. И поэтому мы привыкли проповедовать, сознавая, что проповедь наша может оказаться последней. Мы догадывались, что умрем не своей смертью, и подспудно готовились к такому исходу. Боролись со своей трусостью, кто как умел – не всегда успешно, как водится.

Но я отвлекся. Итак, я шел в Римини. Франциск дал мне подробные инструкции. Римини задыхалась в лапах катарской ереси, как, впрочем, и весь север. Поэтому местный настоятель кафедрального собора ждал поддержки от меньших братьев как манны небесной. Подробно все чудеса, что я совершил в Римини во имя Господне, описаны здесь: http://foma.ifel.ru/fr1014.htm . Но внешние, разумеется, знают только половину правды. Вторая половина правды выглядит так.

Я шел в Римини, чтобы предотвратить большое кровопролитие. Потому что в Риме всерьез рассматривался вопрос о посылке войск. Чем кончается проповедь на языке оружия, было хорошо известно на мавританских примерах (мы с братьями ходили в Африку на проповедь и чудом остались в живых) . Отголоски лангедокских войн на юге Франции также доносились до нас. Как папа Гонорий Третий расправляется со своими идейными врагами, нам было ведомо.

В глазах папского двора и высокопоставленных прелатов орден святого Франциска представлялся чем-то вроде ереси. Папа подписал Франциску разрешительную грамоту, скрипя зубами, притом взяв с Франциска клятву безоговорочного послушания папе, нынешнему и будущему (боялся) . И лишь потому подписал, что не нашел противоречий с Евангелием, с бедностью Христовой. Практика меньших братьев, устав, основанный на Госпоже Бедности, многим кололи глаза. И, прежде всего – церковным функционерам, уже привыкшим к роскоши, европейской кухне, соколиной охоте, шитым золотом рясам, парадным выездам и тому подобному. Пропасть между церковью и паствой росла, и нам предстояло латать эти дыры, чтобы не полилась кровь. Впрочем, наши усилия были тщетны: инквизиция уже понемногу набирала обороты, ее было не остановить. Прелаты нас сильно недолюбливали и даже презирали. Мы, впрочем, тоже не оставались в долгу. Во всех своих публичных проповедях я налегал на богатство, негодным образом составленное; особливо же позорным называл такое богатство в руках духовных лиц, в то время как люди помирали с голоду по деревням в недород.

И главное, невидимое миру, обстоятельство, тайная пружина моих поступков. Я шел в Римини, чтобы доподлинно узнать все аспекты альбигойского учения. И мы, францисканцы, и еретики катары, пришли в этот мир по одной и той же причине – как реакция на негодяйство официальной церкви и на тотальную зараженность мира злом. Но мы пошли евангельским путем, а катары – своим собственным. По слухам, там было намешано много разных учений – двоеначалие Мани, гностицизм ранних христиан-коптов, и даже пифагорейство, с его множественностью воплощений. Во всем этом хотелось разобраться. Интуитивно я понимал, что катары держат свою часть правды. Что они выставляют из своей среды лучших представителей, которые, пребывая в строгой аскезе, успешно бьются за свою веру на диспутах и в народных собраниях, даже под страхом тюрьмы и смерти. Что официальная церковь, удержи она истину во всей полноте, никогда бы не дошла бы до такой ручки, до такого позора. Поэтому я хотел получить сведения из первых рук. Это был магнит и серьезный повод работать именно на севере Италии, где альбигойство было представлено наиболее ярко. Потом я искал тех же ответов уже в Тулузе – в самом логове, что называется.

В Римини первейшим авторитетом в делах веры слыл некий Бонильо, которого местные уважительно называли учителем. Разумеется, он был катаром. Сначала на мое появление в городе Бонильо среагировал безразлично: попом больше, попом меньше. Первые несколько дней я проповедовал безо всякого успеха. Люди насмехались надо мною. И, когда здравое учение перестало работать, в ход пошли чудеса. Франциск проповедовал птицам, а я произнес напутствие рыбам, и те повысовывали головы из моря. Это все хорошо описано, поэтому я не останавливаюсь подробно. Также хорошо известна история с ослом Бонильо, которого я заставил преклониться пред Святыми Дарами.

Разумеется, произведенные чудеса вызвали большой энтузиазм. Кафедеральный собор вновь забился верующими. Все поспешно и шумно возвращались в традиционную веру, словно дети из пионерского лагеря, где они провели лето, в массовом порядке исповедуя грех катарской ереси. Уговоры Бонильо не поддаваться на провокации успеха не возымели. И тогда Бонильо пригласил меня в гости, на что я с радостью согласился. Я не рассчитывал наклонить Бонильо в свою веру, слишком все было запущено; мне была нужна информация.

- Хорошая работа, вчера и сегодня - говорит Бонильо, когда мы уселись за стол в его доме на окраине города. – Если это цирк, то на самом высоком уровне. Прошу тебя, дай мне один-два рецепта твоих фокусов – век буду за тебя Бога молить. Обещаю не показывать в тех местах, где у тебя планируются гастроли.

- Это не фокусы, а самые что ни на есть чудеса Господни, - говорю я. – И мне твоих молитв не надо: от них толку не будет, ни тебе, не мне.

- Давай мы с тобой так условимся, минорит, - говорит Бонильо. – Каждый из нас верит в свое и почитает веру другого за ересь, и это не изменится. Негоже нам впаривать свои убеждения друг другу, точно ярмарочные торговцы пытаются сбыть простофилям свой залежалый товар. Ты применил современные маркетинговые ходы, которыми я не владею. Что ж, 1:0 в твою пользу. Но меня ты не убедил, я не простачок. Давай просто сверим позиции; я выслушаю, во что веришь ты, и наоборот. Вина выпьешь?

- А воды нет у тебя? - спрашиваю я. – А то боюсь захмелеть. На голодный желудок это быстро.

- Как угодно, - говорит Бонильо. Наливает мне воды из кувшина, а себе вина (официальная версия с моим отравлением вином в доме Бонильо не выдерживает критики) . – Твое здоровье, меньший братец. – Выпивает, морщится. Видимо, вино кислое попалось.

- Давай я задам первый вопрос, - говорит Бонильо. – Твой Бог добр?

- Добр и благ, - отвечаю я.

- Ты книгу Иова читал? – Бонильо спрашивает.

- Читал, - отвечаю.

- А теперь смотри, - говорит Бонильо. – Однажды бог встречает дьявола. И они заключают спор о том, насколько праведен и устойчив Иов, раб божий. Пари, как на ипподроме. В результате Иов теряет богатство, семью, здоровье. И он садится в пепел и начинает жаловаться, а его друзья подступают к нему и начинают утешать – кстати, абсолютно бесполезно. Иов уверен в том, что правда на его стороне, и что казни, которые на него насылаются, он терпит безвинно. В конце концов, бог начинает учить Иова уму-разуму из облака, причем таким тоном, словно барин делает выговор зазевавшемуся конюху. И где тут пресловутая доброта божия? И о каком благе идет речь, если гибнут дети, которые просто попали под замес? Что это за благодетель такой, о котором сам Иов свидетельствует (9.22-23): «Все одно; поэтому я сказал, что Он губит непорочного и виновного. Если этого поражает Он мечом вдруг, то пытке невинных посмеивается».

- Я тебе отвечу, - говорю я. – Ты читаешь Библию как справочник, из которого хочешь извлечь ответы на любую наперед взятую оказию. Когда разбираешь сцену беседы Бога и дьявола, тебе идут картинки, как в документальном кино. Вот, благообразный дедушка с седою бородой на своей скамеечке. А вот, какой-то размалеванный урод в черном камзоле с хвостиком. И они «беседуют». Не вернее было бы подразумевать аллегорию, чем обвинять Бога в азарте? Неужто ты и впрямь думаешь, что Богу неведомо сердце человеческое, и Он возьмется биться об заклад с дьяволом на человеческую душу?

- Я читаю, как написано, - говорит Бонильо холодно. – И читаю, что бог отдает Иова дьяволу как бы в аренду: «Вот, он в руке твоей; только душу его сбереги». Своими же руками отдает на растерзание. Хорош! Ладно, договаривай свою версию. Но пока неубедительно выступаешь, с рыбами у тебя лучше получилось.

- Чем богаты, - говорю я. – Давай пока оставим небеса в покое. Разберем историю простого человека, Иова. Живет человек себе, не тужит. И тут на него вдруг начинают сыпаться неприятности, как из рога изобилия. Это как у русских пословица: беда одна не ходит. И имущество разграбляется, и дети гибнут, и сам захворал. Что делает простой человек? Начинает грозить небу кулаком. Типа, подымать руку на Божий промысел. Вместо того, чтобы сесть и задуматься: за что мне все это. Иов, вместо того, чтобы покаяться и переосмыслить свои пути, начинает в голос оправдываться. Зовет адвоката, который выступил бы посредником на суде между ним и Богом. Настаивает на своей праведности. И, тем самым, косвенно признает за собой отсутствие нужды в покаянии, в метанойе. Книга – Иова. Скорее всего, Иов ее и написал. И он изложил в ней свою точку зрения на вопрос, свою судебную этику. Что Бог злопамятен, что Он нуждается в уплате за грех и готов убивать невинных ради доказательства Своей правоты. Слишком человеческий текст. Бог – это Любовь, а не Кара и Суд. Вот тебе и весь мой ответ.

- Не знаю, не знаю, - чешет Бонильо в затылке, крякает. – Заяви ты такую трактовку на любом из ваших соборов, - мигом бы записали в еретики. Вы, монахи, лихо навострились вертеть Библией в разные стороны. Где вам выгодно, вы настаиваете на букве. Где невыгодно брать букву – принимаете как аллегорию. Да и чему удивляться: если уж вы моего осла научили кланяться …

- Говорю, что думаю, - перебиваю я его. – Теперь моя очередь спрашивать. Твой Бог зол?

- Еще бы, - без запинки отвечает Бонильо. – Равно как и твой. Высунь нос в окно – и убедишься.

- А поточнее? – спрашиваю.

- Вселенная суть творение злокозненного Бога, - отвечает Бонильо. – Рассмотри любое творение – и увидишь, насколько ему здесь хреново живется. Мы все – заложники в этом наихудшем из миров. Нас выбрасывают в мир из утробы, как разведчиков на парашюте, где вместо парашютного фала выступает пуповина. Иногда мы не успеваем даже пискнуть, как сразу умираем. Те, кому довелось пожить подольше, всю дорогу вынуждены бороться за существование, принимая за основу те стартовые условия, которыми их наградила безмозглая природа, вечно брюхатая и вечно бессмысленная, как пьяная деревенская баба. Вон, вчера шел по дороге за город. И вижу: скачет всадник, а тут же из-за плетня выскакивает собака и начинает на этого всадника гавкать. Несется за лошадью, попадает под копыта. Хруст сломанных костей. Собака остается подыхать прямо на дороге, да еще и не сразу умирает, а со страданием. Помочь я ей ничем не мог, разве что добить, чтоб не мучалась. Вопрос: на хрена было этой собаке появляться на свет божий, чтобы вот так умирать? Кто ее ждал здесь, на этом свете, кому она сдалась – вечно голодная, грязная, никому не нужная дворовая собачонка, родившаяся где-нибудь под забором от заведомо неизвестного папаши-кобеля?

- Здесь все пропитано какой-то злой бессмыслицей, - продолжает Бонильо. – Если не град побил посевы, значит, пришла чума и выкосила все деревни в округе. Болезнь есть, а лекарств – нет. Напротив меня живет башмачник Лукино. Повитуха уронила его на пол, сломала ногу. Нога срослась криво, не углядели. В результате он всю жизнь ковыляет кое-как, и ни жены у него, ни детей. Сам себя обслуживает, во всех смыслах слова. Бедствует. И, если бы не подаваемое нашей церковью утешение – давно бы повесился, и не сколько даже от бедности, сколько от беспросветной тоски.

- А святоши, конечно, уже нашли причину всему, - продолжает Бонильо. – У них на все один ответ: кара Господня да десница Господня. Впарили тупому населению про кару, рай и ад – и довольны: задурили лохов. А когда у них аргументы кончаются, и здравое учение начинает брать верх над ихней болтовней, они выписывают из столицы колдунов, навроде тебя, с фокусами да с подковырками. И тут начинается вакханалия: рыбы разговаривают, ослы кланяются, птицы летают в небе в форме букв ХВ, что означает «Христос Воскресе». Наши, конечно, верещат и плачут от восторга. При этом в мире решительно ничего не меняется: люди как болели и бедствовали, так и продолжается. А если и эти ортодоксальные финты не срабатывают, - посылают войска, как вышло в Тулузе, когда какой-то урод кричал: «Режьте всех, Господь своих узнает!». Ты со своим цирком вернулся в столицу, а мне здесь за тобой подтирать. Потому что публика, конечно, быстро смекнет, что ты их надурил. Они-то думают (и ты, простачок, думаешь), что тебе Бог помогал с рыбами, а на самом деле – князь мира сего тебе помогал, а ты ни сном ни духом. Чудеса – они потому и чудеса, что они идут вразрез с повседневной жизнью. Значит, они неестественны, и нам с этих чудес нет ровно никакого толку – ни для научения и утешения, ни для спасения души, ни для изменения этого говенного мира к лучшему. И мне придется удерживать людей, чтобы они не подожгли собор, с настоятелем в придачу.

- Скажи мне только одно, - говорю я. – Ужели в этом мире нет ровно ничего такого, что можно было бы признать добрым?

- Разумеется, есть, - отвечает Бонильо. – Душа человеческая, очищенная страданием, покаянием и молитвой.

- Ну и кто же хозяин этой душе? – спрашиваю я. – Неужели злой бог?

- Нет, - Бонильо отвечает. – Хозяин доброй душе – Бог Добрый.

- Значит, есть еще и такой?! – спрашиваю. Хлопаю в ладоши от радости. – Классно! Стало быть, Богов – два? Злой и Добрый?

- Ты все правильно уяснил, минорит, - говорит Бонильо. – Об этом я тебе и толкую. Этот мир нам не родина, мы здесь по ошибке. Все в нас ищет освобождения, пребывания в небесном царствии, у Отца, Который суть Добрый Бог. Христос, Новый Адам, приходил от Доброго Отца. Но злой мир не принял Христа и распял Его. Как бы в насмешку над Христом, такие, как ты, молятся якобы святому кресту, который должен быть трижды презрен как орудие пытки и казни. Мы понимаем, что мы попали в западню. Наша цель – вырваться из этой западни на волю. Мы сознаем, что сможем это сделать только посмертно. Поэтому надо хорошо подготовиться. У нас своя церковь и свои учителя. Мы не принимаем священства от ничтожных апостолов, которые предали Христа в самую трудную Его минуту. Мы принимаем священство от Самого Бога, Духом, по благодати. Очистив себя, мы напутствуем братьев на смерть чином консоламентум. Мы верим, что принявший консоламентум не узрит смерти вовек и вырвется из этой западни, куда его уловил дьявол.

- А вы и в прошлые жизни верите? – спрашиваю.

- Верим, - отвечает Бонильо, - как в механизм повторного уловления души дьяволом. Для катара родиться заново – большое несчастье.

- Ну, тогда и о башмачнике Лукино не надо так переживать, - говорю я. – Если у него по прошлым жизням косяки, то можно предположить, что в этой жизни он их просто отрабатывает. Почему нет? Ориген это видел именно так. Это учение не было поддержано церковью, но кто знает… - Тут я делаю паузу. Меня осенило. Возникла некая идея, которую еще требовалось много и много додумывать. Но это было озарение.

- Не бойся, минорит, я никому не скажу, - говорит Бонильо. Он не понимает, что случилось со мной в эту минуту. – Если Ориген был прав, то ваша церковь – это полное фуфло, несмотря на все так называемые святые чудеса. Это ты хотел сказать?

- Нет, учитель Бонильо, - говорю я. – Если Ориген был прав, то обе наши церкви – полное фуфло. Гипотеза злого бога не нужна, если человек из жизни в жизнь учится чему-то новому. Учеба предполагает трудности, и этих трудностей с избытком, но человек все равно старается удержать то лучшее, что в нем есть. И не противовес злу, а во имя добра, почувствуй разницу. Да, мир несовершен и жесток, но это несовершенство – не фатально. Более того: оно промыслительно заложено Добрым Богом как повод к росту, к преодолению. Видя заросшую сорняками землю, мы беремся за мотыгу, не так ли? В Болонье я недавно разговаривал с одним историком. Они произвели раскопки и нашли предметы жизни древнего человека: каменные орудия, осколки глиняной посуды и прочее. Насколько же убогой была жизнь наших пращуров, и сколь больше нашего они имели оснований роптать на незащищенность, одетые в плохо обработанные и кое-как сшитые звериные шкуры, грязные и голодные. А теперь посмотри на наше положение. Мы живем в каменных домах, обрабатываем землю и дерево плугами и мотыгами из железа, более-менее сносно одеты (о себе не говорю). Вот-вот изобретут книгопечатание. Рано или поздно, я верю, научатся справляться с чумой и проказой, медицина не стоит на месте. Так что во все времена есть повод пороптать – вместо того, чтобы извлекать уроки из происходящего.

- Представь себе лучшее из того, что есть в этом погибающем мире, - говорю я. – Любовался ли ты закатом? Слушал ли, как колошматит ливень по твоей крыше, а ты сидишь дома и греешься у очага? Радовался ли ты первому снегу? Тому, как шумит море? Как стрекочет цикада в сумерках? А летние звезды на ночном небе, в кулак величиной? Ты и вправду считаешь, что злой бог сотворил все это? Тогда ты не только несчастен, но и слеп. Радуясь смерти и призывая ее, ты брезгуешь жизнью и боишься жить. Вот где главная-то неправда порылась.

- Посмотри внутрь себя, учитель Бонильо, - говорю я. – И только на минуту представь себе, что религия катаров – это тупик, ошибка. Но ты скорее дашь себя обжарить на костре, чем согласишься с этим, чем дашь себя переубедить. И хуже этого: ты предпочтешь, чтобы запылало Римини со всем его содержимым, во имя светлых идей манизма-катаризма. Я пришел для того, чтобы сказать тебе: войска папы на подступах. Они ждут только команды «фас». Если вы будете упрямиться, то мера зла неизмеримо возрастет. Ты первым почувствуешь дыхание злого бога на своей шкуре. Тебе это сдалось?

- Не надо нас пугать, монашек, - отвечает Бонильо с достоинством. – Смерть решит все наши проблемы, и мы к ней всегда готовы.

- Вы все сделаете для того, чтобы красиво умереть, - говорю я. – И ровно ничего для того, чтобы осмысленно дожить определенное вам. Считаете, что этот мир – западня. А почему бы не счесть этот мир местом для обучения, для шлифовки лучших человеческих качеств? Хочу сказать и о себе, - добавляю я под конец беседы. Потому что ясно, что больше обсуждать уже нечего. Главное, ради чего я пришел в Римини, состоялось: я получил ответ. – Когда-то меня звали Фернандо, по происхождению я португалец, отсюда и акцент. Мои родители были потомственные дворяне, они были зажиточными людьми. Но я всю эту зажиточность почел тщетою ради Христа. Если бы я захотел быть монахом, я бы остался в монастыре. Но судьба сулила мне иное. Я покинул родные места, покинул монастырь, где прошла моя юность, и вышел на проповедь, вслед за Франциском, которого я считаю лучшим из людей, после Христа. У нас ничего нет, кроме наших побитых молью ряс. Мы бедны, и эта бедность – лучшая нам защита от злого бога. Мы ничего не имеем, но всем обладаем, как Павел говорит.

- Прощай, учитель Бонильо, - говорю я. – Спасибо за гостеприимство. Надеюсь, ты одумаешься. Я тоже буду думать. Не все, что ты сказал, неправда. Но, как ни крути, неправды все-таки больше. Уныния на Бога и отчаянья – с избытком, и это тупик. Трусость жить, исполняя свое служение, – это тупик. Твоя вера не устоит, помяни мое слово. Но как бы там ни было – береги себя и тех, кто тебе дорог.

- Прощай, минорит, - говорит Бонильо. – Ступай вослед доброго Бога. Ты лучше той церкви, от имени которой так складно звонишь. Жаль, что ты не с нами. Мы ищем, и ты ищешь. Тем мы и схожи.

И я ушел. Инквизиция настигла Римини только через десять лет (учитель Бонильо с остатками преданных ему людей ушел в подполье и тем самым сохранил жизнь – себе и еще множеству других. Послушался меня, что отрадно) . Я не дожил до этих гнусных времен, и слава Богу.

В оставшуюся мне недолгую жизнь я работал на выборных должностях в Ордене, побывал провинциалом Южной Франции (едва не погиб в Тулузе) и в Романьи. На этих постах успел вкусить неволи и кнута, причем от своих же братьев. Умер я в неполные 37 лет, от тяжелой болезни (организм оказался совершенно изношен, в свои тридцать с хвостом я выглядел глубоким стариком) . Сразу же после известия о моей смерти к моей постели потянулись простые люди. Многие захотели взять от меня что-то на сувениры, для пущей святости. Первой разошлась ряса, затем в ход пошло и тело. Если бы не подоспела охрана, то мощей могло бы и не хватить.

Не желая оставлять мои останки в покое, люди папы провели сначала одну, а затем и вторую эксгумацию. Сначала они обнаружили нетленность моего языка. Он и сейчас пребывает в колбе, установленной в падуанском соборе моего имени (видел я эту колбу, когда ездил на экскурсию в Падую, в 1994 году. Внушает!) . Во второй раз ребята засвидетельствовали нетленность моего неба. Рад за них.

робница святого Антония в падуанском соборе огорожена малахитовой стеной. По поверью, всякий, просящий у малахитовой стены, получает – стараниями св. Антония. Не знаю, как все, а я получил. Просил за Орлецовский храм, и факт исполнения просьб налицо. Надо этот анекдот сообщить митрополиту Евсевию. То-то он обрадуется!