Дневник апостола Фомы. Фрагмент 5

Рукопись как палимпсест


К началу

 

 

Амнезия – это потеря памяти. В нашем случае, это потеря памяти о прошлых жизнях. У меня – полная амнезия, я не помню вообще ничего из того, что со мной случилось сотни и тысячи лет назад. Таких, как я, миллиарды. Скажем так: практически ничего не помню. Потому что, если бы совсем ничего не помнил, то не мог бы синтуичить ту цепочку, которая у меня есть сейчас, спасибо Ирке и Светке.

Для амнезии есть уйма причин. Говорится, что амнезия спасительна. Она не позволяет человеку закопаться в своем прошлом. Не позволяет растеряться в сотнях и тысячах воплощений. В конце концов, не всегда приятно вспоминать себя Гитлером, Торквемадой, Чикатилло. Узнавать, что тебя предавали, или ты сам, давая слабину, работал предателем. Приятно Галахову вспомнить себя Искариотом? И потом доказывать всему миру и себе самому, что это был приказ, а не аффект? Рассказывают, что однажды в дурдоме человек вспомнил себя в прошлой жизни серийным убийцей. И так ему стало тошно, что он повесился.

А еще менеджеры по карме опасаются, что начнется сведение счетов. Однажды Лоренцо Медичи (сейчас - историк) узнал, что он был в прошлой жизни императором Адрианом. А его брат Джулиано Медичи (сейчас – просто хорошая знакомая) тогда был его женой Сабиной. Сия Сабина, по дурости своей, осмелилась «заказать» любимца императора – симпатичного юношу Антония (сейчас – любовник помянутого историка, мы с ним в коммуникации. Славный малый, продвинутый, еще поможет нам) . Злые люди утопили Антония в реке Нил. Узнав, Лоренцо Медичи озлился до такой степени, что целые сутки не мог пить со своим братом Джулиано на кухне чай. Свирепел, мрачнел – и никак не мог прийти в себя. Потому что покусились на самое дорогое, что у Адриана-Лоренцо было, из жизни в жизнь. Потом, разумеется, отошел. Но след остался. Вот и аргумент в пользу амнезии.

Но есть и другая правда. Правда человека, однажды погибшего в тылу врага не за фунт изюму, не оставившего о себе никаких следов (разумею себя ). Правда женщины, которая умерла молодой, не успев позаботиться о своих малолетних детях (а их было шесть) . Только восстановив память своей ранней смерти, она смогла разыскать всех своих детишек (благо, они были еще живы) – и сказать им, что она их любит, и что она их никогда не оставляла. Для них это было колоссальным утешением. Это – случай из жизни, об этом даже снят документальный фильм.

Таким же утешением для родителей моего погибшего друга было бы узнать, что он не погиб совсем, а пришел в семью одного из наших друзей. Например, девочкой. Это было бы милосердно, наконец. Потому что, когда родителей наказывают смертью детей, то нужны и ответы – почему. А если ответов нет, то небеса кажутся пустыми, а жизнь – лишенной всякого смысла. Смысл должен быть восстановлен.

Многое из того, что происходит, представляется людям несправедливым. Рождение детей с патологиями, ужасающая безысходная бедность, массовые смерти в катастрофах (когда под один замес идут правые и виноватые) , всевозможные страдания, избиение младенцев Иродами нового образца. Карамазов предъявляет Богу слезинку невинного ребенка - и на этом основании готов билетик в Царствие Небесное почтительно возвратить. А тут реки крови и моря слез, копни любой концлагерь. Произвольно наперед взятый Иов, после того, как от него отняли здоровье, имущество и детей, готов потерять веру в Справедливого Бога – и остается, под давлением обстоятельств и грубых окриков с небес, веровать в Бога-Карателя. Если гестапо – на небесах, то стоит ли удивляться гестапо на земле. Катары быстро уловили эту коллизию. И у них были все основания считать, что земное устроение было создано дьяволом, а не Богом. Само устроение, во всех своих проявлениях, давало основания для таких выводов. Когда те, кто должен был сеять любовь, по слову Евангелия, жарили людей живьем на кострах и подвешивали их на дыбах в своих казематах. Разумеем инквизицию, конечно, - как ужасающую карикатуру на самые лучшие духовные намерения человечества.

Бывают даже случаи, что человек всю жизнь мучается головной болью. А под гипнозом открывается, что в одной из прошлых жизней ему проломили колову киркой. Выясняется, менеджеры по карме в Мире Душ схалтурили – и душу пострадавшего восстановили не до конца, с дефектом. Разумеется, после регрессии боль уходит - навсегда. Тут просто лечение, безо всякой философии.

Мы – палимпсест. Это значит, что мы, наша душа – пергамент, с которой раз от раза соскабливают прошлые записи и принимаются писать поверх. Но иногда шкура оживает. Написал в тюрьме как-то:

Там, где нету времен, сентябрь – игра ума.
Там, где нету пространств, авансцена – лучшее место.
Палимпсест прохудился, и прежние письмена
Проступают сквозь кожу, ища воскреснуть.

Это значит, что иногда задалбывает быть шкурой, которую раз от раза чистят перед новыми записями. Нет смысла повторять одно и то же снова и снова, если не копится сухой остаток. Ведь я созрел для того, чтобы знать, по каким правилам идет игра. Мне нужно понять, в какую сказку я попал, в чем моя миссия в данной жизни, и что недоработано в жизнях прошлых. Обо что я раз от раза спотыкаюсь. И мне не надо это втолковывать из жизни в жизнь - тумаками. Скажите мне это один раз на словах, я пойму.

Апостол Павел сидит перед компьютером и горюнится, что половина его посланий – утрачена. Потому что в сохранившихся посланиях он кажется себе слишком занудным, слишком дидактичным. По сравнению с Гомером или Горацием это видится ему упадком. Имеет ли право Павел, много потрудившийся на благо победившего учения, вспомнить о тех своих утраченных посланиях, где юмора было побольше, а окриков – поменьше? Восстановить собственное творческое наследие в полноте?

Я читаю Оригена «О началах», и становится тошно. Потому что там за меня поработал мой ученик Руфин. Все, что не соответствовало его куцым представлениям о Боге, он смело после моей смерти вымарал. Наоборот: от излишнего усердия он добавил в мой текст кучу бессмысленных неуклюжих славословий Богу, вознамерившись, кажется, Ирода переиродить, по слову Гамлета.

И вот теперь я, Ориген когда-то, в голос должен доказывать, что всегда поддерживал идею реинкарнации и настаивал на ней. Подробнее об этом см. http://foma.ifel.ru/fr1005.htm .

Или вот Арий Александрийский. Не бог весть какой был поэт, надо полагать. О чем писал стихи? О море. Об утраченной родине – Ливии. О красотке, что продавала хурму на антиохийском базаре. О палестинских кактусах, на которые натыкаешься в сумерках, выходя из нужника, и тебе больно. Но гораздо больше – сатирического. О монахах, которые капустой спасаются, а от мира бегут, как от чумы, оставляя его на произвол судьбы, без попечения. Гори ты, мир, синим пламенем, лишь бы нам душу уберечь, не зафаршмачиться. О пастырях, что бабам лазают под юбки. О кликушах и попрошайках. Разумеется, ничто не смогло уцелеть, все – в огонь. Афанасий постарался. Его еще Великим кличут. Прямо-таки герой труда, везде поспел пострел.

Вот я и спрашиваю: если история не позаботилась о стихах Ария, то вправе ли сам Арий позаботиться о своих стихах – припомнить их и явить миру? Чем Арий хуже наперед взятого Пупкина, чьими тиражами утыкана любая районная библиотека, стоит только залезть в каталог? Отчего Пупкин вправе жить на бумаге, а Арий – нет? Кто так решил?

Есть еще одно мнение за амнезию. Признавая прошлые воплощения, мы приходим к тому, что очередная наша миссия здесь, на Земле, имеет свой план. Распознать этот план и реализовать все точно – вот наша задача. Не чураться этого мира, а расти в нем. Не бояться испачкаться грязью во время посадок в винограднике Господнем. Набрать очки, заработать компетенции, отрихтовать косяки. Помочь себе и рядом стоящим. А теперь прочтите у Иоанна: «Не любите мира, ни того, что в мире. Кто любит мир, в том нет любви Отчей». И две тысячи лет они дудят в эту дуду, угашая естественные человеческие эмоции – любить мир и радоваться миру. Что ни год, то весна наступает, все цветет. А у этих – пост. Природа радуется, наслаждаясь вновь открывшимися обстоятельствами тепла и светла, - а эти ходят с постными рожами. Да и в любое другое время года у них – радость со слезами на глазах, как будто сами себя заживо хоронят. Диссонанс, однако. Люди лунного света; так, кажется, Розанов о них писал.

Прошлые жизни, как и эта нынешняя, полны отрицательных моментов. Сижу я однажды Оригеном на скамейке в Александрии, отдыхаю после очередной лекции в духовной семинарии, никого не трогаю. Хватают меня люди губернатора – твари конченые - и куда-то волокут. Насильно бреют под ноль и сажают у идольского капища с именем Серапиум. Говорят: давай ты у нас будешь пальмовые ветви продавать на входе в храм. Идите вы в жопу со своими пальмовыми ветвями, говорю я им, сами продавайте и сами кадите. Вы идольские жертвы приносите, а я приношу жертву Христову. Ну ладно, говорят они, мы тебя тогда отдадим эфиопу, и он тебя выебет. Прямо так и сказали. Тут мне стало жалко своего бэкофиса, и я сказал, скрепя сердце: ладно, суки, буду продавать. Целый день на жаре просидел, торгуя этим говном, а все проходящие смеялись надо мною. А мои ученики – плакали. Один из них тайком мне ватрушку сунул в руку, чтоб я не оголодал на этой работе. Село солнце, продал я все пальмы эти драные, тут подходит ко мне один из наших и говорит, что мол, вызывают меня на совет исповедников. Иду, говорю.

Исповедники – это те, кто во время гонений за веру был сильно пытан, покалечен, но остался жив. Сидят эти исповедники передо мною. У кого глаз выколот, у кого рука сожжена, у кого все зубы выбиты. А я стою перед ними, без единой царапины, и мне стыдно.

- Ориген, - говорят, - а правда, что ты сегодня весь день поклонялся идолам?

- Правда, - говорю, - но не по своей воле.

- И чем же тебе грозил отказ от идолослужения? – спрашивают.

- Сказали, что если я не буду пальмы продавать, они меня эфиопу отдадут, и он меня отымеет, - говорю.

Они переглядываются. И я понимаю, что они удивлены.

- И только-то? – спрашивают. – Что, жопы пожалел? Не потерпеть было чуток ради Христа?

- Если бы просто начали пытать, - говорю, - я бы, может, и потерпел какое-то время. Но снести подобное унижение – не смог бы. Сразу после этого повесился бы. Пытка пытке рознь.

- Маловер ты, маловер, - укорили. – Они телу твоему могли нанести урон, но не душе. Душа-то у тебя с Богом осталась бы. А теперь нам скажут: коли уж ваш Ориген так осрамился у Серапиума, испугался, - то чего она стоит, вера ваша? И потом сотни наших мучеников будут этот позор за тобой смывать, своими жизнями, и своим здоровьем. В общем, такой тебе наказ даем. Завтра пойди к Серапиуму и троекратно плюнь в их сторону. И скажи: зовите своего эфиопа. И пусть он тебя правда отымеет, но позор ты свой искупишь. Тогда мы тебя примем обратно в общение.

- Нет, - говорю. – Я лучше уеду отсюда куда глаза глядят. Чтобы не дискредитировать вашу работу здесь, чтобы глаза не мозолить.

- Ну и слабак, - сказали. – Пошел вон отсюда.

И я уехал, на ближайшем попутном корабле в Палестину. Всю дорогу я проплакал от двойного унижения: от исповедников и от эллинов из Серапиума. В Иерусалиме меня приютили. Удостоили пресвитерства, за прежние заслуги. И, когда завершили таинство священства, дали мне слово. Взял я Библию, открыл ее на 49-м Псалме и прочел: "грешнику же говорит Бог: что ты проповедуешь уставы Мои и берешь завет Мой в уста твои". Затем, согнув книгу, отдал ее и сел с плачем и слезами. И все плакали вместе со мною – потому что сопереживали моему унижению в Александрии, хотя и сами много терпели зла от Рима. Вошли в положение.

И вот тогда я понял, что истинная христианская человечность – не в догме и не в окрике, а в способности понять слабость человеческую и пожалеть слабого. Терпимость и ненасилие выше любой веры.

Весь остаток моей жизни я готовился умереть. Умереть мученически, не облажаться снова. Чтобы загладить позор. Меня потом, в конце жизни, сильно пытали, во время новой волны гонений на христиан. Но, вроде бы, не сплоховал, держался. Выпустили меня из застенков, а через пару дней я умер. Не выдержало сердце. На 69-м году жизни.

А в этой жизни – опять конфуз. В тюрьме сидел с одним ментом, который косил под участника тамбовской преступной группировки. Такая вот хитрая мусорская операция. Сидели, вроде, мирно. Но потом зашел у нас спор за Бога, есть Он или нет Его. Тут мент меня хватает и начинает выкручивать мне руку. И спрашивать: так есть Бог или нет? Вначале это даже смешно мне стало. Пусти, кричу, идиот. А он толстый такой был, откормленный. Я смеюсь, а он все туже закручивает мне руку. Становится и впрямь больно. Даже слышу, как что-то хрустеть начинает. Ору: отпусти! А он: так есть Бог или нет? Я ору: нету Бога. Потому что уже невмоготу стало терпеть. Он меня сразу отпустил и говорит: ну вот видишь, а ты говорил.

Стыдно мне стало за свою слабость. И стыд этот я до сего дня ношу с собой. Вот на такие случаи амнезия и предусмотрена.

оэтому, с одной стороны, я призываю к себе память о прошлых жизнях, я ее ищу. А, с другой стороны, я нравственно готовлюсь к тому, чтобы услышать о себе неподобные вещи. И примириться с собой, простив и отпустив. И простить всем, кто гнал, пытал и убивал меня, из жизни в жизнь. Вот, только что получил письмо от Иркиного брата. В прошлой жизни он был фашистом, бил и пытал – меня, Светку, Ирку и Димку. Сам еще не знает об этом, да и не надо ему пока. Во многом знании много печали, как написано в Библии. Мной же и написано.