Учитель Церкви, священномученик Ириней Лионский оставил христианам на все времена великий святоотеческий завет:

"…не должно искать истины, которую легко заимствовать от Церкви. Ибо в нее, как бы в богатую сокровищницу, Апостолы положили все, что принадлежит истине, так что каждый желающий может принимать от нее питие жизни". (Против ересей, кн. 3, гл. 4)

С тех пор как были начертаны эти слова, протекли долгие века, и мир, в свое время почти целиком покорившийся Христу, давным давно стал снова удаляться от Спасителя. Процесс этот в особенности был явным на Западе, где великая схизма отделила Римскую церковь от простого святоотеческого исповедания,, а последовавшие за нею Ренессанс, Реформация и Французская Энциклопедия вполне завершили процесс отпадения западной цивилизации от правоверия.

Пожалуй, нигде это отпадение так наглядно не запечатлено, как в искусстве новейшего времени, и даже не в собственно светском, а именно в храмовом, культовом, изначально призванном в свидетельстве об Истине. Увы! Русская Православная Церковь из-за давней европеизации своих меценатов осталась отнюдь не чужда общему растлению, и по сию пору в городских храмах с правых клиросов доносятся "бесчинные оперные вопли, а строгая традиционная иконопись почти повсеместно оттеснена жирной масляной мазней".

О чисто субъективных причинах этого печального состояния, пожалуй, лучше всех писал еще в прошлом веке Святитель Игнатий (Брянчанинов):

"…способность воображения находится в особенном развитии людей страстных. Она действует в них соответственно своему настроению и все священное изменяет в страстное. В этом могут убедить картины, на которых изображены священные лица и события знаменитыми, страстными художниками. Эти художники, усиливаясь вообразить и изобразить святость и добродетель во всех видах ее, но, преисполненные, пропитанные грехом, они изображали грех, один грех. Утонченное сладострастие дышит из образа, в котором гениальный живописец хотел изобразить неизвестные ему целомудрие и божественную любовь. Пророкам и апостолам при желании выразить их состояние вдохновения дан вид языческих беснующихся жрецов или актеров кровавой трагедии. Произведениями таких художников восхищаются страстные зрители; но в людях, помазанных духом Евангелия, эти гениальные произведения, но запечатленные богохульством и скверною греха, рождают грусть и отвращение".

(Прибавление к слову о смерти, ст. 1)

По глубочайшему убеждению моему, замечание Святителя Игнатия касательно "утонченного сладострастия, дышащего из образа, в котором гениальный живописец хотел изобразить неизвестное ему целомудрие и божественную любовь" метит не куда-нибудь, а прямо в особенно прославившуюся во второй половине прошлого века "Сикстинскую мадонну" Рафаэля. В подтверждение этого вывода я приведу хоть и косвенное, но чрезвычайно важное свидетельство одного из самых гениальных и утонченных сладострастников - Александра Пушкина. В бытность свою женихом юной красавицы Натальи Гончаровой написал нижеследующий поразительный сонет:

Мадонна

Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечный зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш Божественный Спаситель -
Она с величием, Он с разумом в очах,
Взирали, кроткие, во славе и лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания, Творец.
Тебя мне ниспослал, тебя, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

Вот вам и плоды "высокого Ренессанса"! И в голову ему, кощуннику, не идет, как тут хулится Пресвятая Богородица!

А самый конец тем не менее великолепен:

Чистейшей прелести чистейший образец.

Это звучит как невольно вырвавшийся богословский приговор всему светскому искусству в его попытках изображать духовное.

Пушкин - поэзия его и судьба - вообще непостижимая нравственная загадка. Вот, например, одесский период. Опальный поэт напропалую волочится за графиней Воронцовой, ест, пьет в доме обманываемого мужа, намеревается погостить еще и в крымском его имении и при всем том сочиняет на графа колкие и двусмысленные эпиграммы… А русское образованное общество полтораста лет поэтом в подобной ситуации восхищается, ему же и сострадает, а Воронцова - ругательски ругает…

Да что там образованное общество! Сколько христиан, да и каких христиан, даже святительским саном облеченных, Пушкина не только оправдывают, но дифирамбы ему поют, едва ли акафисты не слагают… Причину этого откровенно высказал один из главных "христианских апологетов" Пушкина - Преосвященный Антоний (Храповицкий) в своем слоге перед панихидой о Пушкине, произнесенной еще в 1899 году:

"…все литературные, философские и политические лагери стараются привлечь к себе имя Пушкина. С какой настойчивостью представители различных учений стараются найти в его сочинениях или по крайней мере в частных письмах какую-нибудь хотя маленькую оговорку в их пользу. Им кажется, что их убеждения, научные или общественные, сделаются как бы правдивее и убедительнее, если Пушкин хотя бы косвенно или случайно подтвердил их"

(Архиепископ Антоний. Полн. собр. Соч., СПб, 1911, Т.1, стр 383.)

Владыка Антоний, как и прочие многочисленные "пушкинисты", из числа христиан, с дотошностью выуживает из целого океана всяческого вольнодумства и фривольностей "маленькие оговорки" поэта, которые можно истолковать в пользу Церкви, и вполне при этом уподобляется крыловскому персонажу, посетителю Кунсткамеры, не замечая таких "органов", как приведенный выше сонет, как "Рыцарь бедный" или чудовищная кощунственная поэма, даже и наименования которой я не смею здесь начертать.

И все, разумеется, в один голос превозносят "Отцов-пустынников". Стихи, спору нет, хороши. Но не следует им придавать особого биографического значения, ведь Пушкин - искуснейший религиозный имитатор. Это его качество подметил еще Достоевский в своей Пушкинской речи.

Поделюсь теперь и неким собственным своим наблюдением. Речь пойдет о стихотворении "Бесы". Там возница говорит седоку:

Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вот - теперь в овраг толкает
Одичалого коня…

Как-то открывши томик Пушкина, я задумался: а почему же, собственно, "плюет", а не "плюет"? Это что - "маленькая оговорка"? Уступка стихотворному размеру? Отнюдь нет. В чине православного крещения, по следовании "во еже сотворити оглашенного" священник спрашивает посвящаемого на церковнославянском языке:
- Отрекся ли еси сатаны?
Тот отвечает:
- Отрекохся.
Тогда священник говорит ему:
- Дуни и плюни на него.

Так вот,, церковнославянское "Дует, плюет" у Пушкина - не что иное как передразнивание слов требника, наглый бесовский ответ совершившегося Таинства.

Полагаю, что если полистать пушкинские тома со специальной целью, можно было бы обрести не одну подобную "маленькую оговорку". Но для этих заметок, пожалуй, и без того достаточно.

Остается только сделать чрезмерно горячим поклонникам Пушкина (разумеется, из числа христиан) некое существенное напоминание. Святая Соборная и Апостольская Церковь - не просто "философский и политический лагерь", а "дверь жизни", "столп и утверждение истины", и по непреложному обетованию "врата ада не одолеют ее". А посему и не нуждается этот столп, дабы подпирали его авторитетом человека, который при гениальном даровании и уме почти всю свою жизнь прожил кощунником, развратником, дуэлянтом, картежником, чревоугодником, и кого, по меткому августейшему выражению, "насилу заставили умереть как христианина".